А немцы все ближе подходили к нашему селу, обстановка осложнялась. Велено было всем хозяевам выкопать в своем огороде траншею, в которой прятаться при обстрелах. Раз велено, выкопали, назвав ее братской могилой, но тревоги нарастали и слухи со всех сторон самые плохие. Мама случайно узнала, что в Москве, рядом с домом, где жили наши родственники, упала бомба, а это буквально рядом с Красной площадью – угол Никольской улицы и Богоявленского переулка. Добралась мама до Москвы, узнала, что дом родственников цел, вместе с племянницей Лелей попала в бомбоубежище, которое было оборудовано в метро на стации Дзержинская. Увидела мама, как женщины с малыми детьми по ночам укладываются на стеллажах в туннелях. Возвращалась она домой с тяжелым сердцем, да еще и поезд, на котором она ехала, немцы обстреливали из самолетов.
С семьей Нины Хрыниной много связано и хочется о них рассказать. У Нины было три брата Володя, Толик и маленький Славик, который родился летом сорок первого года. Дядя Ваня был заботливым отцом и хорошим мужем. Он работал на заводе, а после работы он приходил к тете Тане – своей жене, на ферму, брал подойник и начинал доить коров. В те времена доили коров только руками, и кому приходилось выполнять эту процедуру, убедились, как тяжела эта работа. Подоив коров, дядя Ваня убирал навоз, задавал коровам корм и только потом шли домой. Заботы по дому ложились на полуслепую бабушку и, конечно, на Нину. А дома работы было много, корова, теленок, овцы и куры, а главное - братья и совсем маленький Славик. Эта дружная семья стала моим вторым домом. Нине гулять было некогда, и мы с ней вместе убирались со скотиной, брали на руки Славку и шли гулять и встречать ее родителей. Тетя Таня доила корову, а потом все садились за большой стол ели деревянными ложками из общей большой миски. Тетя Таня наливала мне похлебку в маленькую мисочку, приговаривая: Ты культурная, ешь отдельно. А мне хотелось со всеми есть из общей миски. Обычно ели кашу с молоком или картошку тоже с молоком. Но все было вкусно, а главное, в этом доме было шумно и весело. Дом у Хрыниных был обычная пятистенка. В той половине, где находилась русская печка, проходила вся дневная жизнь всей семьи, а другая половина, ее называли светлой избой, действительно была светлой. Чистый выскобленный пол, на полу тканые дорожки, на окнах тюлевые занавески, большая кровать с горой подушек, цветы на окнах и, конечно, иконы в красном углу.
Осенью получили повестки отцы многодетных семей. Среди них били наш хозяин Иван Пичугин и дядя Ваня Хрынин. Они вместе с другими односельчанами уходили на фронт, который был от нас уже очень близко. Мама передала со мной для дяди Вани перочинный ножичек со многими лезвиями. Я отдала его дяде Ване и вместе со всеми родственниками стояла в толпе и плакала. Он обнял меня, поцеловал и спросил: ”А ты-то что плачешь?”. У меня не было отца и никого из близких на фронте не было, а дядя Ваня был дорог мне, и мое детское сердечко наверно чувствовало - этот хороший, добрый человек уходил от своих детей и от меня навсегда. Всем им досталась суровая доля, оказались они в кровавом котле где-то под Вязьмой и никто не вернулся к своим семьям. Без вести пропал и дядя Ваня, и сколько я на свете живу, я помню этот последний прощальный день, и меня не покидает горечь неизвестности его судьбы. Уже в 1986 году я разыскала адрес Хрыниной Нины, она жила с мужем и двумя детьми в Новосибирске, подвернулась командировка в этот город, мы встретились, вспомнили военное детство, узнала я , что дядя Ваня так и сгинул в пучине проклятой войны и о нем ничего неизвестно. Сейчас, когда хоронят останки погибших в той войне, я всегда думаю: «Может и дядю Ваню нашли и похоронили с почестями, которые он заслужил, отдав свою жизнь, чтобы немцы не дошли до Москвы и до нашего села».
В то тяжелое время выявились и мародеры. Узнали мы, что заведующая детским садом погрузила свои вещи и продукты детские и укатила на казенной лошадке спасаться. Ее поймали и судили.
Немцы уже были под Каширой, а до нее от нас двадцать километров, и мы со страхом ожидали их прихода со дня на день. Дом, в котором мы жили на квартире, стоял на перекрестке Каширского шоссе и проселочной дороги, ведущей мимо церкви в Сьяново. Однажды утром мы увидели, что по этой дороге от леса в сторону села движется странная процессия. Мы решили, что это немцы нас обходят. А потом увидели, что по осенней грязи плетутся лошади, а на их спинах сидят, понурив головы, всадники. Когда обоз приблизился, мы увидели, что всадники какие-то странные. Они разместились по домам, и потом выяснилось, что конники вышли из окружения из-под Смоленска, а их странный вид потому, что они опухшие от голода. Наша хозяйка ставила в печь огромный чугун с картошкой, чтобы накормить бойцов, и наша мама из своих скромных запасов тоже ставила свой чугунок с картошкой для наших постояльцев. Нас ребятню загнали на печку, а в хозяйской половине и в нашей комнатушке вповалку спали несчастные конники, которые после краткого отдыха должны двигаться в сторону Каширы и защитить нас от наступающих немцев. Поверить в это предстоящее спасение было трудно.
Утром командир конников сказал маме, чтобы мы съехали с этой квартиры, так как в этом доме будет штаб. Мама объясняла, что никто нас не примет, все лето хозяевам не платят за наше проживание, но по военному времени выход был найден. Вскрыли пустующую квартиру в учительском доме, что стоял в селе возле школы, и нас в эту квартиру поселили. Шли дни, мы с тревогой ожидали прихода немцев, но бои шли где-то за Каширой, там горели села и было страшно. На новой квартире оказалось радио, мы уже стали многое узнавать о событиях, нас всех волновавших. Узнали мы о бесчинствах фашистов на оккупированных территориях, и о подвигах Зои Космодемьянской, Николая Гастелло, и о героях Панфиловцах тоже узнали. Нам детям было особенно страшно оказаться под немцами. Но свершилось чудо – немцев от Каширы отогнали, И сколько я живу на свете, не могу понять, как Конница Армии генерала Белова с опухшими от голода конниками и уставшими лошадками смогла заставить отступить танковую колонну дивизии Гудериана.
Компетентные люди мне как-то объяснили, что в те тяжелые времена генерала Белова пригласили в Ставку Главнокомандующего, где и решили оснастить Конную Армию каким-то особым вооружением и совершить необычный маневр. В то время танковый корпус Гудериана беспрепятственно пер на Москву, оторвался от своих резервов и вынужден был остановиться, поджидая своих. И надо напомнить, что перед ними была река Ока, мост наши всеми силами охраняли. Немцы расслабились и этим воспользовались наши конники. Они ночью с навьюченным на лошадях особым оружием подкрались к танковой колонне, подорвали танки и расстреляли танкистов. Вот так нас спасла тогда Конная Армия Белова и вселила веру, что и на нашей улице будет праздник. Удивительно складывается жизнь. Я сорок лет проживаю в Москве рядом с Каширским шоссе и улицей, названной в честь легендарного генерала Белова. В начале улицы портрет генерала, и я всегда ему кланяюсь и всем его конникам за тот неимоверный подвиг. И наверно действительно Конная Армия Генерала Белова дошла-таки до Берлина.
Не зря же в песне поется …Едут, едут по Берлину наши казаки... Победить народ, который из ружья самолеты подбивает и конницей танковую колонну разбивает, невозможно.
Но в то время нас подстерегали другие напасти - холод и голод. Огородов тогда у учителей не было и никаких запасов на зиму, естественно, не сделали, все пришлось покупать, а вернее, менять. По карточкам нам выдавали хлеба: пятьсот грамм маме и нам – детям по триста грамм. Мама начала продавать и менять, а что менять-то? Мама ходила в дальние селения, где не жили ее ученики и там меняла свою одежду, купленные в Москве лекарства - аспирин, цитромон, на муку, картошку и что попадется. В том числе мама ходила в Сьяново и дальше в другие деревни у реки Лопасня - там местные дети учились в Хотунской школе и не знали маму. Однажды на мельнице, что была на реке Лопасня в деревне Кубасово, где мама пыталась выменять муки, мельник заметил маме: А, ведь, Вы не простая женщина - воспитанная и образованная, таких нет в округе. Сразу видно, что вы вышли из другой среды. Мама тщательно скрывала свое "непролетарское" происхождение, чтобы не попасть в беду. Тогда "благородное" происхождение могло стоить жизни, и потому слова мельника ее очень встревожели.
Москва голодала тоже, и хлынули мешочники — зрелище ужасное, по Каширскому шоссе двигались вереницы людей, запряженных в санки с мешками с продуктами. Как-то пережили мы эту зиму, даже учились в холодной школе. Весной мама оставила всю квартиру соседке, и мы переехали в дырявую избушку, которую нам предложила уборщица школы, сама она с детьми уехала от голодной жизни к родственникам в Пензенскую область. В этой хате мы и мерзли и голодали, переносили все невзгоды военного времени, пробиваясь к светлым дням в ожидании Победы. У нашего домика был огород, и мы имели подспорье. Учителям выделяли землю под посадку картошки, и мы что-то осенью заготавливали. Летом нас выручали грибы, кормились сами и даже ездили их продавать в Москву.
Конечно, нас заставляли работать в колхозе под руководством учителей, и тут наша мама проявила настойчивость и добилась того, чтобы для детей было организовано питание.
Работа пошла веселей, деревенская ребятня с удовольствием бежала в поле и к общему котлу на обед. Но мы ни только пропалывали грядки летом и убирали картошку осенью, была работа и посложней. В те годы убирать урожай зерновых культур приходилось в несколько приемов. Косили жаткой-лобогрейкой на конной тяге, женщины вязали снопы и складывали их в копны, потом в скирды, а уж осенью привозили снопы на ток, и начиналась молотьба. Хлеб надо было скорее обмолотить, просушить, провеять и свезти на приемный пункт, для сдачи зерна государству. Молотьба шла и днем и ночью, привлекали и нас школьников. Мы с Люсей ходили на колхозный ток даже в ночную смену. Процесс молотьбы был нам интересен. От маховика трактора передавалось движение на молотилку широким ремнем. В молотилку бросались снопы, и надо было всей обслуге действовать быстро и слаженно. Граблями отгребали солому и волокушами увозили на стогование, засыпали в мешки зерно и оттаскивали на склад. Работа шла в быстром темпе, доставалось всем. Люсе доверяли стоять в паре и отгребать солому от молотилки. А мне с младшей ребятней надо было быстро сесть на бревно волокуши после того, как им зацепят копну соломы, своими спинами удерживать солому и ехать с ней к стогу, а потом быстро бежать обратно к молотилке за новой копной. Домой приходили уставшие, исколотые и даже в синяках, особенно в те дни или ночи, когда молотили горох, он «стрелял» больно. Мы уставали, но очень гордились, что участвовали в серьезном процессе и по праву заработали свои трудодни, на которые должны и нам выдать какие-то продукты.
На общем семейном совете мы решили завести козу и стали собирать денежки, и я смогла внести свою лепту. Директор школы Анна Дмитриевна вручила мне отрез ситца, сказав при этом, что это мне подарок, как отличнице, а ни как дочери учительницы, и пусть мама обязательно сошьет мне платье, и ни в коем случае нельзя променять эту материю на продукты. Я поблагодарила и, прибежав домой, вручила маме этот ситец для продажи и пополнения суммы на покупку козы. Директрису мы не любили и звали ее Аннушкой. Это была злобная старая дева и мама, будучи в месткоме, всегда воевала с ней, защищая интересы учителей, и я тоже много знала о ее неблаговидных поступках, она для меня не была авторитетом.
Набрали мы две тысячи рублей и поехали в Каширу покупать козу. На эту сумму мы смогли купить маленького заморыша, который бежал за нами и жалобно плакал. Нам пришлось вести его на веревочке и нести на руках двадцать километров от Каширы до дома, так как на поезде возить животных было нельзя. Назвали мы это маленькое милое рогатое существо Милкой, мы полюбили ее и терпеливо ждали того момента, когда она станет настоящей козой. Она подарила нам козленка Яшку и коза-мама буквально нас спасала от голода. Каждый день наша Милка давала по 3-3,5 литра молока, и никто не верил, что миниатюрная козочка такая молокообильная. Привыкнув ходить с нами рядом, она и в стаде была на особом положении и тоже ходила рядом с пастухом. Владельцы скота по очереди пасли свое деревенское стадо, и нам приходилось просить всех новых пастухов, позволять нашей козочке ходить с ними рядом.
Мы заготавливали Милке на зиму веники и сено. Мама научилась косить траву, и мы приносили ее из леса и сушили около дома. Приносили козе осиновые жердочки, она обдирала кору с большим удовольствием. Мы соорудили ей в сенях жилье, а зимой пришлось взять ее в избу и спасаться от холода вместе у русской печки, тем более, что ближе к весне появился на свет красавец–озорник козленок Яшка. Он бегал по избе и сорил орешки. Наша продуваемая всеми ветрами хата стояла посредине села, и около нас был Морозовский колодец с хорошей водой, к нему за водой приходили многие жители села. Когда нас не было дома, Яшка вскакивал на стол и громким блеянием приветствовал всех, кто приходил за водой и таким образом он был знаком почти со всеми жителями села. К великому сожалению, судьба Яшки была предрешена, его зарезали. Я плакала и отказывалась есть мясо козлика, но голод пересилил мою принципиальность.
В военное время мобилизация трудоспособного населения на различные работы была обычным делом, и называлось это трудовым фронтом. Таким трудовым фронтом была заготовка дров для обогрева Москвы. В наше село приехали мобилизованные москвичи, в основном женщины. Поселились они во всех домах, не исключая и нашей хибары. Нам повезло, наши постояльцы, две пожилые женщины, работали в столовой, и нас они немного подкармливали. Молодые женщины работали в лесу, валили деревья, грузили готовый лес на машины и на железнодорожные платформы. От железнодорожной стации Жилево к химзаводу подходила железнодорожная ветка, и она использовалась на полную катушку. Пребывание в нашем селе лесорубов оживило нашу жизнь, им давали по карточкам какие-то продукты, а главным продуктом была водка, которую мама и ее сослуживцы, покупали и везли в Каширу, и там меняли на муку. А еще местные жители пекли лепешки и продавали их лесорубам. И мы с мамой тоже подключились к этой затее. Из привезенной с рынка муки мама пекла лепешки, а я их продавала около магазина. Но мы быстро прикрыли эту деятельность, очень трудно и невыгодно, а вот водочная коммерция выручала здорово. Конечно, заниматься такой куплей-продажей, а фактически спекуляцией, учителям было не гоже, и мама предложила другой путь. Она договорилась с начальством лесорубов, чтобы бригаду учителей на время школьного отпуска оформили на работу и поставили на соответствующее довольствие. Инициативу мамину приняли, учителя начали работать, грузить бревна на платформы, уставали жутко, но были довольны, что честно зарабатывают свой продуктовый паек. Но ни тут-то было! Директриса поехала в райцентр Михнево в РОНО (тогда был Михневский район) и пожаловалась на своих не в меру инициативных учителей. Маме дали нагоняй, и было приказано сформировать бригады школьников и работать с ними в колхозе, а это был фактически бесплатный труд учителей и детей. Вот тогда-то мама и поставила условие, чтобы для детей организовали усиленное питание за счет колхоза. Как председатель месткома профсоюза в школе, мама предпринимала всяческие действия, чтобы помочь своим сослуживцам. Мама вместе с молодой симпатичной учительницей шла на поклон к председателю сельпо и выпрашивала что-нибудь: мыло, керосин, соль, спички, и когда все это начинали делить, маме приходилось вступать в спор с директрисой. Та считала, что делить надо на работающих, а мама предлагала учитывать и детей. Директриса была одинокая женщина и не хотела себя обделять ни в чем: успешно пользовалась плодами пришкольного участка, сама контролировала удой молока школьной коровы, а маме учителя жаловались на ее жлобство. Противно все это было наблюдать, а уличать тем более, поэтому учителя объединялись вокруг мамы, а она всегда что-нибудь придумывала. Например, в Каширу на базар менять и покупать ездили все, но без соответствующего удостоверения взять билет на поезд было нельзя, просить директрису дать какую-то бумагу бесполезно. Учителя выманивали ее из кабинета, а кто-то смелый и проворный, чаще была мама, шлепали на чистые листы штампы и печати, а потом вписывали себе поручения по закупке для школы каких-то пособий.
Все военные годы нас выручали грибы. Ездили мы с мамой и Люсей, а иногда я одна, продавать эти дары природы в Москву. Самые отборные белые грибы несли в корзинах четыре километра до станции Жилево. Поезд ходил раз в сутки в пять часов утра, значит, вставать надо было в три часа. До Москвы ехали три часа, поезда тогда были на паровой тяге. В Москве добирались до Центрального рынка на трамвае. Пристраивались где-то на прилавке, раскладывали грибы по кучкам и продавали. На вырученные денежки здесь же на рынке покупали что-то из продуктов и ехали на Павелецкий вокзал ждать поезда, а он из Москвы отходил в двенадцать часов ночи. Фактически поездка в Москву на рынок - это две бессонные ночи. В те времена в вагоне надо было быть на чеку, воришек было много. Конечно, когда ездила с мамой, она давала мне возможность как-то поспать. Иногда мы заезжали на квартиру к родным, где жила Анна Ивановна, домработница. Мы ее угощали грибами, она нас тоже чем-нибудь, но самое главное, мы могли до поезда поспать. Неудобный кожаный диван с жесткими валиками я запомнила на всю жизнь.
В 1943 году вернулась в Москву из эвакуации двоюродная сестра Леля, и когда я приезжала с грибами одна, то после продажи их оставалась у Лели на несколько дней. Она меня кормила совсем другими продуктами, от которых мы давно отвыкли, в результате чего я всегда заболевала. У меня поднималась температура, и Леля звала доктора, соседа по дому. Тот советовал не перекармливать девочку. Летом этого года мы с Лелей ездили на их дачу в поселок “Красный воин”, на их даче тогда жила семья Маршала Москаленко, вот у них-то я попробовала всяких вкусностей из генеральских пайков и не заболела.
Этот последний военный год тоже был трудным, осложнилась наша жилищная проблема, вернулась наша хозяйка с детьми и мы какое-то время ютились все вместе. Пришлось искать новое жилье, переехали вместе с козой и кошкой, но новая хозяйка оказалась психически больным человеком, и жить с ней было невыносимо. Опять переехали на новое жилье. Я помню, что в ту осень я ходила в школу в тапочках на лосевой подошве, ноги промокали, а другой обувки не было. В те годы многие дети не посещали школу из-за того, что не в чем было ходить. И мама мне тоже вдруг предложила посидеть дома годок, раз не в чем ходить. Я обиделась на такое предложение, а мама, наверное, сказала это шутя, но шутка-то горькая.
Училась я хорошо, и ученье мне давалось легко, но самым требовательным учителем была моя мама. Она была в нашем классе классным руководителем, а я старостой класса, таким образом, с меня спрос был большой. Мама считала, что если у меня есть способности, значит я должна их реализовать наилучшим образом. Особенно мне туго приходилось на маминых уроках, я должна всегда была быть начеку. Если она кого-то спрашивала, а этот ученик не мог ответить, вопрос относился ко мне и я должна отвечать. В классе она меня называла по фамилии и очень была строга. Я маму стеснялась называть Анна Николаевна, и просила подругу окликнуть маму по имени и отчеству, и я задавала тогда свой вопрос. Однажды дома я сказала маме, что иду гулять, а мама спросила, выучила ли я все уроки, и напомнила, что завтра немецкий и она меня обязательно спросит. Я с вызовом ей ответила, что уроки выучила, а немецкий не выделяю среди других предметов, и ушла гулять. Придя домой, я все-таки взяла учебник немецкого языка и проштудировала заданный урок, причем сделала это потихоньку, когда мама выходила из дома. На следующий день мама вызвала меня к доске и гоняла меня здорово. Я отвечала бойко и радовалась своим ответам, но мама оценила мой ответ на "хорошо". Весь класс кричал: Надо отлично, отлично! Мама же сказала, что знает почему ставит мне "хорошо". Дома на мое возмущение мама отвечала, что такой подготовкой уроков "отлично" не зарабатывают. А когда я с рыданиями сообщила, что учила немецкий потихоньку от нее, она мне добавила, что нечего с ней в прятки играть. Немецкий в школе я учила старательно и дома мы с мамой иногда на этом языке общались. Но мамина требовательность проявилась и при сдаче выпускных экзаменов. Подходит моя очередь, я направляюсь к столу брать билет, а мама спрашивает у комиссии: Какой ей билет взять? Члены комиссии, конечно, предложили взять любой на мое усмотрение. Я взяла билет и иду готовиться, а мама в своем репертуаре и говорит: Городецкая, отвечай без подготовки! И пошла я и ответила. Выхожу из класса и слышу мамин голос : Зер гут! Данке шон!
Принципиальность мамина проявлялась во многих случаях. В один из понедельников зимой мы пришли на уроки, а в классе холод собачий. Ребята ходят в школу из других деревень за пять-семь и даже больше километров - Жилево, Алеево, Матвейково, Киясово, Забелино. Приходят уставшие и замершие, а тут такой прием. Мы все возмутились - раздеться нельзя и чернила в чернильницах замерзли. Решили мы все уйти домой и ушли. В этот день мама была дома, у нее не было уроков. Я пришла домой и объяснила маме обстановку. Мама сказала: Ну и правильно сделали. Сколько можно говорить директрисе, чтобы она требовала от истопников топить печи рано утром, особенно, по понедельникам. Не успела мама закончить эту фразу, как услышали стук в дверь - это прибежала директриса Аннушка. Она стала кричать на маму, что мамин седьмой класс збежал с уроков, и что я - староста этого класса, подбила всех. Моя мама спорить не стала, а просто сказала, что правильно, что сбежали - надо делать выводы и наладить нормальный обогрев школы. Уж не помню, стало ли в школе теплей, но нас даже не ругали.
Холод и голод сопровождали нас всю войну и после тоже. Мама умудрялась готовить пищу из всего, что давала природа, но мой детский организм не мог воспринимать ни какую траву и лепешки из отрубей. В школу деревенские дети приносили с собой большие ломти хлеба, вареную картошку и свеклу, и я просила маму не давать мне за завтраком хлеб, чтобы я свою долю могла взять в школу и тоже есть со всеми на перемене. Я дружила в школе с Валей Никифоровой из Починок. Она была очень доброй и скромной девочкой, ее папа был председателем колхоза в деревне Починки, мама у нее умерла и у нее бала мачеха. Ее доброту и тактичность помню всю жизнь. Когда мы на перемене вынимали из портфелей свои припасы, она предлагала: Давай обменяемся, я тебе дам половину своего куска хлеба, а ты мне своего. Я возражала и говорила, что это нечестно, мой кусочек маленький, а твой кусок от деревенской буханки огромный. Она же приводила свои аргументы, что, мол, мы отдаем друг другу по половинке, и что она очень любит заводской хлеб. Вот так меня Валя подкармливала.
А вот еще был такой случай. Мама ходила с одной учительницей в Жилево что-то выпрашивать у председателя сельпо. Идут они обратно и видят на дороге буханку хлеба, которая, наверно, вывалилась с телеги, везшей хлеб из пекарни в соседнюю деревню. Догонять повозку они, конечно, не стали, а принесли хлеб домой, поделив пополам. Когда иногда говорят о счастье, я вспоминаю то ощущение радости, которое неожиданно тогда свалилось на нас.
Я по-прежнему крепко дружила с Ниной Хрыниной, я прибегала к ней на другой край деревни, и мы вместе справлялись с ее домашними делами: убирались во дворе, задавали корове и овцам корм, наводили порядок в доме. А еще Нина оформляла наряды и какие-то бумаги, ее мама была малограмотная, а работала в колхозе бригадиром. На Нине была забота о трех младших братьях, двоих из которых надо было во время загнать домой и посадить за уроки. Младший был на попечении полуслепой бабки, и тут тоже нужна ее помощь. Школьные уроки свои Нина делала, после того, как справлялась с домашним хозяйством. Моя мама восхищалась Ниной и всегда приводила мне ее в пример.
Весной я закончила Ситне-Щелкановскую школу. Я сдала все экзамены за седьмой класс на пятерки, и стали мы с мамой искать техникум, в котором я могла бы учиться дальше. Кем я хотела тогда стать, трудно сказать. Мне еще и пятнадцати лет не исполнилось, что я могла выбрать тогда, живя в деревне. Да и время было сложное и выбор невелик, где дадут жилье, там и учиться будем. По этой причине я и оказалась в Битцевском сельскохозяйственный техникуме, а окончив его поступила в Ленинградский институт того же профиля.
А о Празднике Победы тоже хочется вспомнить. Накануне дня Победы вдоль села по Каширскому шоссе везли пушки, и солдатики нам прокричали, что они едут делать Салют в честь Победы. Я побежала на другой край села к подруге, и, влетев в дом, закричала: Победа! Победа! И вдруг я слышу отчаянный вопль: Ваня-я-я, Ванечка мой! Это причитала бабушка моей подруги Нины, мать дяди Вани Хрынина, который пропал без вести где-то под Смоленском. Действительно День Победы – праздник со слезами на глазах.
Вот это все я забыть не могу, стараюсь быть оптимисткой, и внушаю это другим.
Городецкая Нина Александровна
http://doroga-vmeste.ru/2011/2011_4_Moj_praded_Ioann_Polisadov.shtml
__________________________